"Она говорит: «Привет», – и палец несёт к губам. Потом выключает свет – и небо напополам,
и руки наискосок, вдвоём как одна стрела, и горькое рвёт висок: «Ты где до сих пор была?
Не высмотрел, проглядел, ты так мне была нужна. Да только сейчас – предел, твой муж и моя жена,
теперь до конца нести» (ты, Ленка, меня прости). Она говорит: «Люблю и буду любить всегда»,
а он говорит: «Я сплю, приснится же ерунда. Откуда такое вдруг в стране ледяной тоски? Ты
только взгляни вокруг – заборы, буйки, флажки, свекрови, отцы, друзья… Поди-ка им расскажи».
Она говорит: «Нельзя». Она продолжает жить.
Она по ночам скулит. Он тоже, и много пьёт. Болит, до чего ж болит! Проходит четвёртый год.
Когда было время петь, они продолжали ждать, и хуже стало гореть, слабее стало держать.
«Ребёнку нужен отец, к тому же, подумай сам, аренда и весь пиздец уносятся к небесам.
Какой тут, в пизду, шалаш? В столице другой стандарт – желателен бы гараж, коммерческий детский сад
. А я всё хочу сама». Ну ладно. И всё, зима. Чапаев и Пустота. Она открывает дверь – «мне так тяжело
, поверь» – тебе, говорит, туда.
Она говорит: «Прощай, но только пообещай, что будешь себя в руках, не станешь из кожи вон,
тебя не возьмёт река, десятый с земли балкон не надо, иначе я должна буду тоже прочь –
а ведь у меня семья, и на ноги ставить дочь. Себе оставляю стыд, тебе горизонт открыт,
короче, давай, лети».
А некуда, бля, идти. Он выгорел изнутри, остался мясной мешок. Смотри на него, смотри –
теперь ему хорошо, теперь ему заебись, подумаешь, тридцать два. Поймал? А теперь на бис.
И горлом идут слова. Да на хуй тебе жэжэ – на площади в неглиже?! Кому ты свои кишки
наружу несёшь смотреть? Бесстрофные (фи! ) стишки. Да здесь за словами смерть.
Пять жизней порвал в клочьё, и чё теперь? Да ничё. Никто ведь не победил –
осталась теперь одна, остался теперь один. Война, пацаны, война…"